Василий Михайлов на митинге 8 мая 2019 года.Ветеран войны, бывший работник ВГОКа Василий Михайлов написал воспоминания, часть которых, посвященную участию в боевых действиях, мы и публикуем, открывая рубрику, посвященную 75-летию Великой Победы.

Война

Она пришла в нашу семью 25 июля 1941 года. Тогда отец получил повестку: листок со стандартным текстом – явиться в военкомат, при себе иметь продукты на три дня, ложку, кружку…

Обычно с деревенской площади провожали парней на действительную. А сейчас уходили все. И не на службу – на смертный бой. Мужиков в Волоке не осталось: два инвалида да три старика. Отцов и братьев провожали всей деревней со слезами на глазах.

Отец, уж на что был неласков, но тут расцеловал нас всех и сказал на прощание: «Чует мое сердце, домой больше не вернусь…» Он заплакал, сел на повозку, лошади тронулись. Мы долго смотрели вслед отъезжающим, пока те не скрылись за лесом.

Потом от папы пришло всего одно письмо: «Нахожусь в Костроме, одели в военную форму, прошли подготовку, завтра на фронт».

После войны в Андреаполе мне удалось встретиться с однополчанами отца. Они рассказывали, как вместе были на передовой под Ленинградом, как отец мой, пулеметчик, остался прикрывать отступающую часть… Больше его не видели.

А я лицом к лицу столкнулся с войной в сентябре 1941-го. Тогда немцы рвались к Москве. Красноармейцы заняли оборону за нашей деревней. Волочан предупредили: будет бой – забирайте детей, скот и уходите подальше в лес.

Вскоре показались немецкие автоматчики на мотоциклах. Выждав, когда враг подойдет ближе, наши солдаты встретили противника ружейно-пулеметным огнем. Завязался жестокий бой, заговорили минометы.

Мы с дедом Михаилом Арсеньевичем уходили из деревни последними. Бежали из-под обстрела, падали, поднимались и снова бежали под свист пуль. В лесу мы провели около трех недель. Потом немцы выселили всех нас в тыловые деревни. Там мы прожили до декабря 1941-го.

Линия фронта проходила в каких-то восьми километрах от Волока. При контрнаступлении Красной армии наш район был освобожден. Вновь заработали сельские советы, школы, колхозы. На землю, истерзанную войной, вернулась мирная жизнь.

Курс молодого бойца

В июле 1942-го, едва закончив восемь классов, я получил повестку: 25 июля явиться в деревню Раменье. Повестка не застала меня дома: пас колхозных коров. Встречая меня, мама сказала: «Вот, сынок, и твой черед пришел, собирайся…»

Но на фронт она собирала меня сама. Дала в дорогу сухарей, картошки, пяток вареных яиц да бутылку молока – больше взять было нечего. Я надел старую мамину полтуху, кепку неизвестно какого цвета, обулся в поношенные отцовские сапоги. В таком виде и отправился вместе с одноклассниками на сборный пункт. Всем нам еще не исполнилось и семнадцати.

Комиссия признала всех годными к строевой. Немного погодя около сотни призывников в сопровождении военных двинулись к воинской части. Путь был сложный. Помню ночной переход через Андреаполь. Город был полностью стерт с лица земли. Над руинами, будто памятник войне, возвышалась лишь труба известкового завода, навылет пробитая снарядами в нескольких местах.

Идти, как я уже сказал, приходилось ночами: от рассвета до сумерек в небе непрерывно кружили фашистские бомбардировщики. Таким вот образом добрались до Нелидова. Там местные жители сказали: вас прямиком в немецкий котел гонят. Мы шли и слышали, как неподалеку громыхают орудия – бок о бок с нами шел бой. Когда вспоминаю нашу колонну, сердце сжимается: голодные, многие босиком – деревенские парни, сугубо штатские, как в песне поется. И даже не знали толком, куда идем, хотя у сопровождающих, конечно, маршрут был.

Наконец удалось прибыть к месту дислокации нашей части – 231-го запасного стрелкового полка. Кстати, о его существовании я узнал только после войны в военкомате. Неизвестное место в чужом лесу – там мы несколько дней чувствовали себя никому не нужными.

Тем временем на фронте вершилась наша судьба. В июле 1942-го немцы предприняли наступление на группировку наших войск в районе городов Белый-Нелидово-Вязьма-Ржев – и закрыли проход. Хорошо помню, как к нам подъехал на лошади военный с тремя ромбами в петлицах и сказал: «Нас окружили, выходите самостоятельно, кто как сможет».

Мы, новобранцы, не были обучены военному делу, не носили форму, не были приданы ни одной воинской части, не держали в руках оружие и даже не успели принять присягу. И рассуждали так: это преступление со стороны военных – гнать нас на верную гибель.

Все лето наши солдаты и офицеры группами и в одиночку пробирались на восток по лесам Смоленщины. В лесах часто гремели перестрелки и взрывы гранат. Немецкие самолеты на бреющем полете гонялись буквально за каждым человеком. Словом, нелегко приходилось.

Но мы шли впятером – в гражданской одежде, изможденные до предела, оборванные, голодные и грязные выбирались из окружения. Мы стремились на север, в сторону Нелидова – там, по слухам, наши части прорвали кольцо немецкой обороны. Пуганые, осторожные, мы стороной обходили транспортные магистрали, чтобы ненароком не нарваться на немецкий патруль. Однако однажды ранним утром решили зайти в деревню, чтобы раздобыть какую-нибудь еду. Здесь нам не повезло – наткнулись-таки на передовую линию вермахта.

На запад тянулись бесчисленные колонны наших пленных под конвоем немцев. И мы шли с ними – не солдаты, не партизаны… Каждый нес в сердце неизбывную боль и один и тот же вопрос: «Кто виноват?» Те, кто был посмелее и посильнее, пытались бежать – то в одиночку, то группами. Когда проходили по мосту над рекой, многие прыгали с моста. Но мы о побеге не думали, потому что мечтали об одном: когда же будет привал? Видимо, это был предел наших сил.

После долгого перехода по летней жаре наша колонна оказалась в пересыльном лагере. Периметр, обнесенный тремя рядами колючей проволоки, скотный двор с двумя коровниками, где разместилась охрана. По углам торчали деревянные вышки, на которых маячили немецкие пулеметчики. Когда пленных пропускали сквозь ворота, те, кто шел медленно, получали удар прикладом или ногой. Досталось и мне кованым сапогом. От удара я летел наземь легче перышка – настолько отощал в лесах. Вдогонку мне неслось презрительное «verdammte russische Scheiße!» (Проклятое русское дерьмо! (нем.). Меня подняли друзья: у самого встать уже сил не было.

В лагере почти не кормили. Изредка приезжала русская полевая кухня, а посуды не было вообще никакой – счастливчикам удавалось найти консервную банку, брошенную еще до нас. Спасибо жителям окрестных деревень – подкармливали, бросая через проволоку то хлеб, то лепешку. Какое-никакое, а все подспорье.

По счастью в лагере наша пятерка пробыла недолго – дня три-четыре. Немцы неожиданно выпустили нас – сочли случайно попавшими гражданскими лицами. И снова пришлось брести по проселочным дорогам к городу Оленино – якобы там можно было выйти из окружения. Однако и здесь перейти линию фронта не удалось: угодили к немецкой фельджандармерии. Бежали, скрывались в лесу, да там недолго проживешь без еды. Проходя по оккупированной территории, мы видели, что немцы набирают молодых людей на работу в Германию. Мои друзья решили: лучше уехать, чем погибать здесь от голода – и представились местными. На прощание мы обнялись, не зная, увидимся ли вновь.

Забегая вперед, скажу, что планы у моих друзей были разные. Двое, Иванов и Миронов, работать на немцев не собирались – хотели таким образом добраться до партизан. Об их судьбе я в свой черед расскажу. А двое других, Цветков и Пурыгин, попали в школу абвера под Кенигсбергом. Во время наступления Красной армии им каким-то образом удалось примкнуть к нашим частям. В 1950-м обоих судили и приговорили к 25 годам лагерей. Впрочем, через семь лет им удалось освободиться.

Но поздней осенью 1942-го этого еще никто не знал. Дороги наши разошлись, и я остался один.

Баба Дуня

Я снова попытался пробраться к линии фронта. В деревне Шишкино под городом Белый я постучал в первую попавшуюся избу – может, поесть дадут. Открыла мне пожилая женщина – звали ее, как позже оказалось, баба Дуня. Она меня пожалела: «Оставайся, сынок, – зима скоро, замерзнешь. А тебя, наверно, мамка дожидается. Поживи пока тут, скоро наши придут: фронт близко».

Немцы начали выгонять деревенских на расчистку дороги от снежных заносов. Пришлось и мне идти – ведь я числился местным. Там я заболел сыпным тифом. Всех больных поместили в один дом. С тифом мой организм справился, но на теле живого места не было – кожа оказалась изъедена тифозными вшами. Чтобы справиться с болью, я катался по снегу. Это вызывало приступы нервной горячки. Нельзя забыть ту страшную зиму. Проведешь рукой по волосам и бросишь на снег пригоршню вшей. Глянешь на рубашку, а она вся в крови. До сих пор не понимаю, как мне тогда удалось выжить.

В декабре Красная армия освободила города Нелидово, Оленино и Белый. Окружение было прорвано.

Из Волока в Бутырку

После освобождения я получил от командира части документы о направлении в военкомат призыва. Меня, еще больного, посадили на попутку и отправили через Торопец в Андреаполь. По дороге машину несколько раз останавливали особисты для проверки документов. В Торопце меня собрались было отправить в тюрьму, но увидев на мне тифозных вшей, испугались и решили побыстрее спровадить до Андреаполя. Оттуда я двое суток шел пешком в свою деревню. Мама, увидев меня, заплакала: «Что же с тобой сделали?!» Быстро истопила баню, остригла мои длинные завшивленные волосы и вместе с одеждой сожгла в огороде, облив керосином. Отмывали меня всей деревней.

Дома пришлось прожить всего неделю, а потом меня на лошади отвезли в Андреапольский военкомат. Там моим бумагам не поверили и посадили в КПЗ. Через двое суток я в вагонзаке отправился в Москву, а там с Ленинградского вокзала на тюремной машине прибыл в Бутырку. В камере стояли две двухъярусные койки и топчан, к стене был наглухо привинчен стол. Сколько я провел за решеткой, не знаю. Точно знаю одно: из Бутырки под конвоем меня этапировали в Тулу, а оттуда – в Новомосковск, в проверочно-фильтрационный лагерь для солдат и офицеров, вышедших из окружения. После всего пережитого это показалось мне счастьем.

В лагере не только изучали документы окруженцев, но и формировали части для отправки на фронт. Моя судьба решилась примерно на третий день, когда меня вызвали на допрос. Следователь долго рассматривал меня, как бы изучая – хотя что там было изучать? И так все понятно: бледный, худой – кожа да кости. Я рассказал следователю обо всех своих мытарствах, и он распорядился отправить меня в барак для раненых и истощенных. Потом пришлось поработать официантом в столовой, немного погодя – посыльным по вызову на допрос у следователя. Он неплохо ко мне относился – думаю, из-за моего возраста: в лагере я был моложе всех.

Я начал проситься на фронт. Следователь не советовал. Говорил: «Война скоро кончится, здесь профессию получишь, будешь работать на химзаводе». Но я настаивал на своем. В это время в Новомосковске формировали батальон ранцевых огнеметов. Набирали в эту часть исключительно молодежь 1925-26 года рождения. Туда я в итоге и попал.

На 1-м Прибалтийском

Мы прошли подготовку и в полном боевом снаряжении пешим ходом отправились под Великие Луки, где шли затяжные бои. Еще на марше наша часть попала под мощный удар немецкой авиации – вот вам и боевое крещение.

35-й отдельный батальон ранцевых огнеметов воевал в составе 1-го Прибалтийского фронта и в разное время придавался боевым частям 6-й гвардейской армии, 4-й ударной армии и

43-й армии. Мы участвовали в освобождении Полоцка, Даугавпилса, Шауляя, Биржая, Клайпеды, Каунаса, Тильзита и Кенигсберга. А добивали немца на Земландском полуострове, куда вермахт стянул 11 дивизий.

Нас, огнеметчиков, бросали на самые сложные участки – туда, где шло наступление советских войск. А боевая задача всегда стояла одна и та же: уничтожить огнем опорные точки противника – доты, дзоты, подвалы. Словом, все пункты сопротивления.

Помню, как освобождали Полоцк. Рано утром мы, огнеметчики, отразили атаку немцев, наши части форсировали Западную Двину и вошли в город. Мирные жители со слезами радости бросились навстречу нам из укрытий. На городской площади стояла церковь – сейчас ее снесли. Возле этой самой церкви меня и моих однополчан обнимали и целовали пожилые женщины. Я попал в объектив военного корреспондента. Тот просил женщин: «Вот этого, молоденького в каске, обнимите!» А я смущался: меня, деревенского паренька, впервые в жизни фотографировали. В 1970-м я видел этот снимок в журнале «Новое время».

Когда брали Даугавпилс, от нашего батальона осталось человек 15, не больше. Немцам удалось выбить нас из города. Я помню, как держал оборону вместе с несколькими пехотинцами и вел огонь из ямы в саду. Или другой эпизод, бывший в Латвии: противнику удалось войти в наши траншеи и ходы обороны. Огнеметчики сумели остановить вражескую атаку, и наша часть перешла в наступление.

Когда человек горит заживо, это страшно. Но еще страшнее оказалось идти в бой десантом, на танке. Ты – живая мишень, а с тобой огнемет с жидкостью и товарищи рядом…

В одной из атак мы прорвали передовую линию противника. После удачной артподготовки танкам удалось продвинуться вперед на 10 километров, но пехота залегла в первых траншеях под шквальным огнем противника. Немцы начали обстреливать нас из минометов. В ответ им ударили наши «катюши». Огнемет мой сгорел, пришлось спасаться в подвале большого особняка. Там остались раненые немцы, которых вермахт не взял с собой при отступлении. Мы почти сутки провели бок о бок с противником. Заняли круговую оборону, благо трофейного оружия было достаточно. А на следующий день подошла наша пехота, и мы двинулись на запад, преследуя фашистов.

Солдатская судьба меня хранила. Однажды наш взвод остановился на отдых. Комвзвода лейтенант Григорьев отдал приказ: пойдешь в штаб батальона, доложишь комбату о местонахождении взвода и получишь дальнейшие задания. Когда я вернулся, то увидел огромную воронку. Рядом с ней лежали мои товарищи – кто ранен, кто убит. Как позже выяснили специалисты из штаба, они развели костер на противотанковой мине, усиленной несколькими снарядами. Или другой случай: в наступлении, спасаясь от пуль и осколков, я прыгнул в окоп. Следом за мной – незнакомый солдат. На меня он упал уже мертвым – попал под вражеский осколок. Бывало, что из роты моих коллег-огнеметчиков в живых оставался я один. Надо сказать, и мне доставалось. Последний осколок из моего тела удалили в 1972 году в 3-й городской больнице Нижнего Тагила. Чужой металл летел мне прямо в сердце, но застрял в тканях тела…

9 мая 1945 года я шагал в солдатском строю по Комсомольской площади Риги. С тех пор и остаюсь в строю победителей – если не на параде, то на демонстрации или на митинге.

Домой из армии

После войны нашу часть переформировали в инженерно-техническую, и служить мне пришлось в Риге – вплоть до марта 1949 года. А в марте оказался в вагоне поезда Рига – Москва – Великие Луки. Не спал, чтобы не проехать свою станцию. Вот и Андреаполь! Я спрыгнул с поезда на ходу, сполз с насыпи и отправился на вокзал. Там перемотал обмотки на ботинках, перекусил дорожным солдатским пайком. А потом, с вещмешком за плечами, отправился по зимней конной дороге в родную деревню, где меня ждали мама и сестры – Тоня и Настя.

Вокруг были знакомые поля и леса. Сколько же лет я здесь не был, сколько всего этого не видал? Семь лет – да каких… Душа как-то по-особому радовалась встрече, и солнечный мартовский денек пришелся в самую пору.

За годы войны и армейской службы я, конечно, изменился – из подростка превратился в серьезного парня. Но в нашем доме все осталось по-прежнему, по-крестьянски просто: вот лавки

вдоль стен, вот стол, покрытый белой скатертью. Вот цветы на подоконнике, вот вышитые занавески на окнах, вот божница, у которой теплится свечка…

Первым делом пришлось потолковать с односельчанками – те мигом прибежали расспросить, что да как. Пока я отвечал на их вопросы, мама собрала скромный обед. Был на столе пирог – сколько помню, брусничный. За столом вспомнили многое – как пережили войну, как сами впрягались в плуг, чтобы пахать огороды, как ловили рыбу, как сено косили… Все делали сообща, потому и удалось выстоять. Гости разошлись лишь к вечеру.

Постель уже была готова – сестры постарались. Я лег, но долго не мог уснуть: вспоминал прошлое, строил планы. Надо было подумать о самостоятельной жизни – как-никак, 23 года уже. Считай, мужик. А потом нахлынули воспоминания о друзьях, оставшихся на поле боя, об отце, что сложил голову под Ленинградом. И мысли о маме – как она в военные годы приняла на себя все нелегкое бремя забот о семье, о хозяйстве…

Уютно было возле теплой голландки, которая согревала не только наш дом, но и наши души.

Но все оказалось безоблачно лишь на первый взгляд. Послевоенная деревня жила тяжело, а наша семья – так и вдвойне. Как-никак, в доме две невесты, их поднимать надо, а не на что. Деревня — не город, копейку заработать негде. А у меня за душой одни солдатские ботинки с обмотками. Как-то погожим днем вся наша молодежь двинулась с гармошкой в деревню Покровское на праздник – уж не помню, какой именно. А мне надеть нечего, даже ситцевой рубахи нет. Стою у окна, а на глазах слезы, хотя на фронте ни разу не плакал. Спасибо маме, как-то извернулась, выручила с одежкой. А на празднике я оказался в центре внимания девчат – молодой, красивый, рослый, с армейской выправкой. В общем, чувствовал себя героем…

Фото: Василий Михайлов на митинге 8 мая 2019 года.